Ж. Лакан нигде не говорит о меланхолии как об отдельной структуре, но, тем не менее, меланхолия, сближаясь с самыми разными состояниями, имеет ряд серьезных отличий, что позволяет в духе лакановского дискурса говорить о ней как о «несуществующей, четвертой структуре». Меланхолия сближается со всеми структурами (невроз навязчивости, психоз, перверсия (мазохизм)) и разными состояниями (скорбь, влюбленность). Даже между аутистическим субъектом и меланхолическим тоже есть определенное подобие.
Ключевым переживанием меланхолии можно назвать боль. Фрейд говорит о меланхолии как о ране. Боль, испытываемая меланхоликом, может достигать крайней степени невыносимости, когда ее соматизация становится одним из путей отвода, и тогда имеет место самоповреждение, нанесение себе телесного вреда, причинение физической боли как попытка справиться с болью психической.
При меланхолии наблюдается снижение аппетита, расстройство сна, замедление темпов мышления, двигательная заторможенность. Эмпирически меланхолия похожа на скорбь, переживание утраты, но структурно, с точки зрения процессов в психическом аппарате, это разные состояния. Маниакальный субъект, напротив, внешне очень отличается: интенсивность, плотность речи, энергия, – но у этих состояний много общего, так что даже в психиатрическом дискурсе говорят о маниакально-депрессивном психозе, сближая в этом термине меланхолию не только с манией, но и с психозом.
Сегодня много клинических проявлений депрессии или депрессивных состояний, от психиатрического диагноза до устойчивого снижения настроения. Это проявление эпохи, в которой можно наблюдать утрату желающего субъекта на самых разных уровнях. Тирания выбора, потребления, требование быть счастливым, наслаждаться, найти «лучшую версию себя» – так в дефиците в обществе потребления при императиве сверх-я «наслаждайся!» оказывается сама нехватка. А она является конститутивным условием желания.
Разграничение скорби и меланхолии тончайшим образом проводит Фрейд в работе «Скорбь и меланхолия» 1917 г. В основе этих состояний – утрата либидинально нагруженного объекта, обнажающее пустоту. Утрата приводит к патологическому снижению настроения – невозможности либидинальной нагрузки внешних объектов.
В отличие от скорби, которая знает, что потеряла, меланхолии это неизвестно. Работа скорби в том, чтобы отделить либидо от конгломерата связанных с потерянным объектом представлений. Даже при том, что объект – наиболее подвижный компонент влечения, это сделать непросто. Фрейд упоминает «вязкость» либидо и борьбу субъекта за прежний объект, вплоть до галлюцинирования его присутствия. На этот счет в культуре предусмотрен механизм горевания с чередой ритуальных действий по символизации и принятию потери. Например, при потере близкого человека культура позволяет и даже обязует носить траур для взгляда другого, переживать боль и страдания, а череда ритуальных действий этому способствует: погребение, отпевание, поминки на 9 и 40 день, приходы на кладбище. Разрешение большого Другого – культурной матрицы – на снижение активности, других функций и переживание утраты, горевание. Оно же делает это горевание конечным, ставя ему символический предел, чтобы оно не перешло в наслаждение – какой-то конечный срок, когда от субъекта ожидается выход из состояния горевания.
По истечению этого периода какая-то часть задействованного в прежнем объекте либидо становится свободной для новых нагрузок. Это и есть работа скорби. Она имеет выраженную темпоральность и призвана закончиться. При меланхолии траур не закончится никогда. В ней нет истории, нет прошлого и будущего, у нее своя, особая, стертая темпоральность, в которой нет ни идеи начала, ни идеи конца.
При скорби мир пуст без потерянного объекта, а при меланхолии я пусто. Снятие интереса с внешнего мира не приводит, однако, к перенаправлению либидинальной нагрузки на я, как в нарцизме. Объект как будто оборачивается дырой психики, и в нее утекает все либидо. В маниакальной фазе оно может начать с такой же силой выплёскиваться вовне. При этом объект так же не имеет значения, это не объект желания. В меланхолии свободное либидо вернулось в я, но там не нашло себе никакого применения, а послужило только идентификации я с утраченным объектом. Применительно к меланхолии речь идет даже не об идентификации в строгом смысле, т.к. обогащения, усложнения, свойственного для механизма идентификации не происходит. Точнее сказать, что при меланхолии происходит интроецирование объекта, но сам объект не символизирован, и поэтому его невозможно потерять.
По меткому выражению Фрейда, «тень объекта пала на я», обернувшись расщеплением я на две части, одна из которой критически оценивает и уничтожает другую. Вся амбивалентность в логике орального влечения (помещение привлекательного объекта внутрь и его уничтожение), разворачивается внутри психики меланхолика.
При меланхолии невозможно совершить работу по переживанию утраты, потому что сама утрата отменяется. По выражению Ю. Кристевой, меланхолик – субъект, который не может вытолкнуть из себя мать. Чтобы началось метонимическое скольжение объектов, на которые направлено желание, необходимо чтобы изначально что-то было потеряно. На это место и будут приходить объекты, которым эту утрату восполнить до конца так и не суждено.
Ответ, который дает Ю. Кристева на вопрос, откуда поднимается чёрное солнце меланхолии, – из царства орального влечения. Логика орального, которое задаёт границы внешнее/ внутренне (Фрейд, «Отрицание») в меланхолии становится ключевой. Меланхолик удерживает первичный объект (прообраз объекта а Лакана), не может его потерять, не может встать на путь череды смены вторичных объектов. Эта не случившаяся оральная кастрация отбрасывает тень на все последующие. И анальное начинает работать в логике орального как удержание орального объекта, который невозможно потерять.
В то время как невротик навязчивости стремится скрыть свое несоответствие идеальному образу, испытывая стыд, меланхолик этого стыда как будто не испытывает, у него проступает уверенность в своем ничтожестве. Причины этого можно обнаружить в зеркальной сцене. В этой сцене есть принципиальный момент: ребенок оборачивается и ловит взгляд матери. На него смотрит Я-идеал, который подтверждает его связь с идеальным я, с идеальной формой. Это позволяет увидеть собственную связь с идеальной формой и стремиться к ней, порождая тот мираж идеальной формы, который задаёт человеческое бытие, благодаря тому что есть место, из которого вся эта сцена структурируется. Другой подтверждает, что эта форма идеальная, в этой точке ты признан. Можно сказать, что Эдип разворачивается от взгляда признания большого Другого, когда ребенок становится очагом материнского желания, улавливая соответствие между собой и идеальной формой, идеальным я, запуская процесс стремления в эту идеальную форму. Или не становится – тогда это начало меланхолии. Инвестиции либидо в тело ребенка не происходит. У меланхолика эта точка, взгляд признания отношений с идеальной формой пропущена. Провал функции идеального я приводит к напряженному конфликту между я и сверх-я, садизму одной части против другой.
В отличие от аутистического субъекта меланхолик все равно взбирается на сцену другого. Субъективация в этом случае происходит на долженствовании. Взгляд заменяется голосом, голосом сверх-я. Отсутствие идеальной формы прикрыто следованием тому, каким ты должен быть. Отсутствие идеального я будет восполняться законом – совершается попытка замещения идеального я Я-идеалом. Несоответствие с долженствованием приводит к меланхолическому кризу. Условием бытия на сцене другого является соответствие тому, каким ты должен быть.
Ж. Лакан применительно к структурирующему механизму меланхолии использует слово rejet – отбрасывание, в то время как в психозах используется слово forclusion. Разница в том, что отброшено. В психозе отброшен Закон. В меланхолии Закон не отброшен, наоборот, долженствование – способ субъективации. Отцовская функция у меланхолика функционирует. Здесь речь идет о невозможности первичной символизации материнского объекта, невозможности потери. Символизация отсутствия/ присутствия матери, которая является принципиальной для стадии зеркала, у меланхолика отброшена. Отбросив катушку fort/ da, он ничего о ней больше не знает. Чтобы призвать ее обратно, нужно иметь о ней представление, она должна присутствовать на сцене, как символизация отсутствия.
Замещение утраченного объекта означающим как убийство вещи, рождение представления, связывающего отсутствие и присутствие, которое только и может ввести потенциального субъекта в порядок языка, позволяя в нем разместиться, не происходит. Отброшенной (rejet) оказывается сама возможность перевести объект в царство представления. Без утраты не возникнет представления как связывание присутствие отсутствия, не возникнет мышления, не возникнет желающего субъекта. Утрата – необходимое условия появления представление и разворачивания судьбы влечения в обнаружении череды новых объектов в погоне за первичным инцестуозным объектом. Диалектика лишения может возникнуть лишь вокруг того, что субъект может символизировать. В меланхолии такого рода утрата невозможна, поэтому происходит обнищание жизни влечения, пропадает само желание.
То, что роднит психоз и меланхолию, – это невозможность произвести операцию метафоризации желания другого. Но в меланхолии нет бреда, галлюцинаций и полноты другого, есть только проекция на внешний мир внутренней катастрофы – «мир умер». В психозе субъект находится в позиции объекта материнского наслаждения, а меланхолик отбрасывает другого вкупе с наслаждением, от которого отказывается. Меланхолик отвергает объект наслаждения другого отбрасывает ненавистный объект и замещает частью собственного я.
Расслоение влечений в меланхолии: то, что господствует в сверх-я, является чистой культурой влечения смерти и может довести я до смерти. Распад идеального образа, воздвигнутого на базе Я-идеала, провоцирует возможный переход к суицидальному акту. Черты, свойственные самоубийству меланхолика: механичность, автоматизм, глубокое отчуждение от этого акта. Суицидальные попытки совершаются по тщательно обдуманному плану. Суицидальный акт выступает как попытка идентификации с отброшенным объектом символизации. Меланхолический субъект может закрепить себя в поле другого только через смерть, символизировав себя в качестве мертвого. Оказаться на сцене другого становится возможным, только уйдя с этой сцены.
В клинической практике не стоит соблазняться идеей подбодрить меланхолика, укрепив его нарциссическую часть – нельзя укрепить то, что не сформировалось. Похвала будет усиливать долженствование, делать позицию сверх-я еще более жёсткой. Пространство для интерпретаций задано законом, в котором можно искать и находить зазоры для образования дополнительных звеньев, степеней свободы. Дробить сверх-я, снижать жесткость этой конструкции. Укоренённость меланхолика в языке делает всё эти эффекты возможными.
5
0
0
